Соционика

Я когда-то заметила в Вас искорку, Петя, и мне  хочется,

чтобы она никогда не погасла, несмотря ни на что.

 

Из письма гимназистки М. Цветаевой П.Юркевичу

 

 

В соционической литературе можно встретить самые разные – причем, взаимоисключающие – версии ТИМа М. Цветаевой.

Наиболее распространенные – это ЭИЭ (Гамлет) и ЛСИ (Максим).

Типировщики в этом случае словно видят с разных сторон ТИМ личности и его дуальную маску.

Позволю себе предложить другую версию – ее, насколько мне известно, еще не озвучивали.

***

На мой взгляд, Цветаева никак не может быть Этико-интуитивным экстравертом (Гамлетом) – уже хотя бы в силу своей сильной структурной логики, которая находится у Гамлета всего лишь в пятой, суггестивной позиции, требующей подпитки дуала и работающей на ПРИЕМ, А НЕ ВЫДАЧУ ИНФОРМАЦИИ.

Цветаева же в плане логики сама кого хочешь могла подпитать, и настолько избыточно, что даже не замечала, что люди устают от таких широких мыслей и скоростей – настолько для нее самой это было органично. И она ожидала от собеседников соответствующей активности, ставя их в неловкое положение не гамлетовскими драматически-экспрессивными эмоциями, а – доновской экспрессивной активностью ИНТУИТИВНО-МЕНТАЛЬНОГО ПЛАНА. Вот от чего уставали окружающие! А ей это было трудно заметить – ввиду ее слабой четвертой функции «Этика отношений».

Таким образом, соционика все расставляет по своим местам – в том числе и то, почему у Цветаевой была такая напряженность в отношении с людьми, что до сих пор окутано мифами, которые ставят в тупик даже некоторых литературоведов.

Вот как пишет об особенностях общения Цветаевой знавший ее писатель Марк Слоним:

«МИ была чрезвычайно умна. У нее был острый, сильный и резкий ум — соединявший трезвость, ясность со способностью к отвлеченности и общим идеям, логическую последовательность с неожиданным взрывом интуиции. Эти ее качества с особенной яркостью проявлялись в разговорах с теми, кого она считала достойными внимания. Она была исключительным и в то же время очень трудным, многие говорили — утомительным, собеседником. Она искала и ценила людей, понимавших ее с полуслова, в ней жило некое интеллектуальное нетерпение, точно ей было неохота истолковывать брошенные наугад мысль или образ. Их надо было подхватывать на лету, разговор превращался в словесный теннис, приходилось все время быть начеку и отбивать метафоры, цитаты и афоризмы, догадываться о сути по намекам, отрывкам.

Как и в поэзии, МИ перескакивала от посылки к заключению, опуская промежуточные звенья. Самое главное для нее была молниеносная реплика — своя или чужая, иначе пропадал весь азарт игры, все возбуждение от быстроты и озарений. Я порою чувствовал себя усталым от двух-трех часов такого напряжения и по молодости лет как-то стыдился этого как признака неполноценности и скрывал это. Лишь много лет спустя я услыхал от других схожие признания об этих литературных турнирах. Впрочем, иногда МИ просто рассказывала о недавних впечатлениях или о своем прошлом — о последнем — обрывками, и тут проявлялся ее юмор, ее любовь к шутке, к изображению глупости и наивности ее соседей, но смех ее нередко звучал издевкой и сарказмом. Я не ощущал доброты в ее речах.

Почти всегда, расставшись со мной, МИ вдогонку посылала письмо, ей не терпелось договорить, добавить или привести стихотворение, лучше всего выражавшее ее чувства и мнения. Вообще она охотно писала письма — и мне порою казалось, что она забывала о том, кому пишет, — так сильно было ее желание преодолеть молчание и найти «дружеское ухо». Этим объясняется множество ее умственных и эмоциональных излияний, отправленных, вероятно, не по адресу. Она писала четким, почти каллиграфическим почерком, с постскриптумами, добавлениями сверху, снизу, с боков, с выделенными словами — подчеркнутыми и в разрядку, чтобы сохранить интонацию. В корреспонденции своей — главной ее отдушине в годы одиночества — она тоже соблюдала свой «темп бега», как я ей говорил. Письма она отправляла немедленно по написании, и если не могла этого сделать (не было ни марки, ни денег на марку) — интерес пропадал, и когда письмо залеживалось дня на два, она его рвала и выбрасывала. И ответа она требовала такого же стремительного и, если он медлил, яростно обвиняла корреспондента в небрежности, невнимании и прочих грехах.

Те, кто упрекал Цветаеву в поэтическом буйстве и словесном неистовстве, вероятно, не подозревали, как много она работала над своими стихами, как тщательно выбирала — и по многу раз переделывала — и целые строфы, и отдельные выражения. Она не раз повторяла, что любит «вгрызаться в слово, вылущивать его ядро, доискиваться до корня», и она придавала огромное значение ремеслу, недаром «ремеслом» назвала один из своих сборников. Все у нее было вымерено и проверено — не исключая и прозы».

Кроме того, сенсорика ощущений, которая находится у Донов в суггестивной, нуждающейся в подпитке слабой 5 функции – явно отставала от общечеловеческих стандартов: бытовые условия ее были прямо-таки вызывающе, пугающе антикомфортны. Да и работа в госучреждении оказалась ей настолько чужда, что даже в голодные годы Революции ей удалось продержаться в одном из таких советских бюрократических учреждений, куда ее с трудом устроили для того, чтобы она могла прокормить детей, всего несколько месяцев. В один прекрасный день Цветаева встала со своего рабочего места, расплакалась и просто ушла, никому ничего не сказав, из ничего путного не производящего учреждения с непонятными абсурдными бумагами – учреждения, высасывающего из людей драгоценное время, которое можно бы было посвятить творчеству. (Неумение Дон-Кихота вписываться в стандартные производственные рамки, его ограничительная 7-ая Интуиция времени, необходимость иметь свободный график).

Некоторые профессиональные соционики типируют Цветаеву еще в СЛЭ (Жукова) или ЛСИ (Максима) – вероятно, из-за выраженной в ней волевой сенсорики. Например, в типологических списках НИИ соционики в Москве под рук. Т.Прокофьевой Цветаева значится как ЛСИ (Максим). Но у Жуковых и тем более Максимов проблемы с интуицией.  Причем, Максимы находятся в конфронтации как раз с носителями так развитой у М.Цветаевой ЧИ (Интуиции возможностей).

Откуда же в Цветаевой такая, на первый взгляд, сильная волевая сенсорика? А вот откуда – это ее третья РОЛЕВАЯ ФУНКЦИЯ, которая находится в блоке Суперэго, связанном с социальной Маской, он призван – прикрывать слабости индивидуума. Это функция ролевая – у Интуитивно-логического экстраверта (Дон Кихота). Отсюда у зрелой Цветаевой появляется «прямой стан», как будто бы несвойственная Дон Кихотам прямая осанка, которая так бросается в глаза окружающим, и «слишком гордый вид», над которым она – стеснительная и неловкая в детстве – иронизировала впоследствии. Такая показная неприступность не раз отпугивала окружающих, вынуждая Цветаеву глухо жаловаться в стихах:

 

Тающая легче снега,

Я была — как сталь.

Мячик, прыгнувший с разбега

Прямо на рояль,

 

Скрип песка под зубом, или

Стали по стеклу…

— Только Вы не уловили

Грозную стрелу

 

Легких слов моих, и нежность

Гнева напоказ…

— Каменную безнадежность

Всех моих проказ!

 

(М. Цветаева «Мальчиком, бегущим резво…»)

 

Цветаева недаром шутливо отождествляла какую-то часть своей личности – с Маленькой разбойницей из сказки Г.Х. Андерсена. Это и есть Маска, Персона. Ведь «сидящий» в Суперэго Дон Кихот – особенно часто это бывает в подростковом возрасте – надевает на себя маску ЭСЭ (Наполеона).  Маленькая Разбойница – это и есть Наполеонша. (Отмечу, что одни соционики типируют андерсеновскую Разбойницу в СЛЭ (Жукова), а другие – в ЭСЭ (Наполеона). Случай М. Цветаевой подтверждает версию Наполеона).

«Приручил» 17-летнюю Маленькую Разбойницу, выведя ее из Суперэго – ставший ей другом и старшим братом ее старший современник Макс Волошин, которому было тогда чуть за тридцать – соционический Дон-Кихот. Цветаевой как никому другому подошла непринужденно-радостная, интеллектуальная, возвышенная обстановка его гостеприимного дома в Коктебеле.

А еще у Донов – в восьмой ДЕМОНСТРАТИВНОЙ ФУНКЦИИ – находится ДЕЛОВАЯ ЛОГИКА. Это сильная подсознательная функция, которая реализуется на деле без лишних слов. Человек любит получать по ней похвалу. И иногда – может выглядеть более деловым и серьезным, чем он есть, так как все-таки эта функция находится в подчиненном витальном блоке.

Вот – совершенно не жуковское и не максимовское, а эльфийское что-то проглядывает в описании цветаевского взгляда:

«Беглый взблеск зеленых глаз, какая-то, я бы сказала звериная, роскось — в сторону: видит вас, но, как будто смеясь, как будто прячась от вас, — очень светлых и очень зеленых прозрачных глаз. Это ее повадка (звериная), обижавшая некоторых людей: не смотрит на вас, когда разговаривает. У меня такого впечатления не было ни сразу, ни потом, хотя я очень чувствительна к «не смотрящему прямо глазу». Я всегда чувствовала, что, отводя глаза, она смотрит на вас с интересом, но слегка со стороны, отодвигаясь или приглашает вас следовать за нею — и это даже устанавливало с нею не отчужденность, а какую-то complicite (общность). И еще в них выражалась ее неуловимость, которая всегда в ней присутствовала. Она здесь, но вот уже там — и вот сейчас улетучится» (Ольга Колбасина-Чернова – «Воспоминания о М. Цветаевой»).

Отчасти такой взгляд – от неумения установить правильную дистанцию при общении (доновская черта), от чего во время беседы несколько раз эта дистанция меняется – собеседник то приближается к вам, то отходит (внутренне), то вовсе исчезает, то внезапно появляется – и опять на другой дистанции.

Муж М. Цветаевой С. Эфрон, с которыми они поженились еще совсем молодыми людьми, написал вскоре после свадьбы автобиографическую повесть «Детство», где вывел эту якобы «железную» Цветаеву – в образе необычной, хоть и дерзкой девушки, которая в силу своей детскости находит общий язык скорее с детьми – столь же необычными, как и она сама,  – чем с со взрослыми.  Видны явные ценности первой, альфийской квадры с ее культом вечного Высокого Детства. Вот как об этом пишет Л. Политковская в книге «Тайна гибели Марины Цветаевой»:

«Повесть Эфрона — о большой, дружной интеллигентной семье, где царит атмосфера добра, терпимости, взаимопонимания. Взрослые помнят, что и они когда-то были детьми, и дети когда-нибудь будут взрослыми. Тепло и уютно ребенку в этом мире. Книга, конечно, во многом автобиографична. В семилетнем Кире Эфрон изобразил себя. В последней главе — «Волшебница» — в образе подруги одной из старших сестер — Маре — без труда узнается Марина Цветаева. Маре отданы многие факты ее биографии: увлечение Наполеоном и сыном его герцогом Рейхштадтским, привычка мало есть и много курить, шокирующая независимость суждений. Мара пишет стихи и читает как свое цветаевское стихотворение «Пока огнями смеется бал…». Маре гораздо легче и уютнее с детьми, чем со взрослыми. Именно дети понимают, что она на самом деле волшебница.

Любопытно, что Мара изображена семнадцатилетней девушкой, в то время как себя (Киру) Эфрон рисует семилетним мальчиком, тянущимся к волшебнице, которая, в свою очередь, тянется к нему — но именно как старшая к младшему, ребенку. «У меня к вам и обожание и жалость, маленькие волшебные мальчики. С вашими сказками о серебряных колодцах много ночей вам придется не спать из-за того, что вода в колодцах всегда только вода», — пишет она в прощальной записке Кире и его младшему брату Жене. Последняя глава, несомненно, лучшая в повести. Образ Мары интересен, конечно, за счет неординарности и уникальности прототипа. Сергей Эфрон понял главное в своей жене: ее дар волшебен, обычные моральные критерии к ней неприложимы. «Мне необходим подъем, только в волнении я настоящая», — говорит Мара. В будущем не раз в отношении к жене Сергей будет исходить именно из такого понимания ее сути».

Еще одна цитата из книги Л. Политковской:

«В начале июля семья Эфрон перебирается в Москву. Его брат Петр — в больнице, его положение безнадежно. Ему нужна любовь. Но не любовь физическая, а любовь-нежность, любовь-забота, которая скрасила бы его последние дни на этой земле. В душе Цветаевой возникает сильное чувство к умирающему Петру. Можно ли его назвать любовью? Свои чувства к братьям лучше всего объяснила сама Цветаева в письме к Петру от 14 июля 1914 года:

«Мальчик мой ненаглядный!

Сережа мечется на постели, кусает губы, стонет.

Я смотрю на его длинное, нежное, страдальческое лицо и все понимаю: любовь к нему и любовь к Вам.

Мальчики! Вот в чем моя любовь.

Чистые сердцем! Жестоко оскорбленные жизнью! Мальчики без матери!

Хочется соединить в одном бесконечном объятии Ваши милые темные головы, сказать Вам без слов: «Люблю обоих, любите оба — навек!»…

О, моя деточка! Ничего не могу для Вас сделать, хочу только, чтобы Вы в меня поверили. Тогда моя любовь к Вам даст Вам силы

Если бы не Сережа и Аля, за которых я перед Богом отвечаю, я с радостью умерла бы за Вас, за то, чтобы Вы сразу выздоровели

Клянусь вашей, (Сережиной и Алиной жизнью, Вы трое — моя святая святых».

Марина проводит в больнице все дни, но свое чувство к Петру вовсе не считает изменой мужу».

Это – удивительная перекличка с современным писателем-Дон Кихотом В. Крапивиным – с его образом Командоров, которые ставят себе целью поиск и спасение детей с необычной душой – от жестокости отстающего от них мира взрослых. М. Цветаева и пыталась быть таким Командором, или, говоря образно, метафорическим языком крапивинских героев – «мальчиком со шпагой» – который не мог не идти против течения несправедливого миропорядка. Правда, получалось это – отнюдь не гладко…

А вот и доказательство из тех же воспоминаний Марка Слонима:

«Еще одна черта, ее знали все друзья Марины Ивановны. Она себя называла «защитником потерянных дел» и настаивала, что поэт всегда должен быть с побежденными. Истинного вождя она отождествляла с Дон Кихотом («Конь — хром, Меч — ржав, Плащ — стар, Стан — прям»). Отсюда ее гимны белому движению после его разгрома и большая (очевидно, погибшая) поэма о гибели царской семьи — несмотря на то, что никаких подлинно монархических идей у нее не было, как и вообще не было политических верований».

В 1908 г – еще задолго до Октябрьского переворота – 16-летняя гимназистка М. Цветаева написала строки, ставшие ее жизненной программой:

«Идти против — вот мой девиз! Против чего? спросите Вы. Против язычества во времена первых христиан, против католичества, когда оно сделалось государственной религией и опошлилось в лице его жадных, развратных, низких служителей, против республики за Наполеона, против Наполеона за республику, против капитализма во имя социализма (нет, не во имя его, а за мечту, свою мечту, прикрываясь социализмом), против социализма, когда он будет претворен в жизнь, против, против, против!» («Письма к П. Юркевичу»).

Доживи она до 60-70-х годов и появилось бы поколение битников, хиппи и других неприкаянных душ, которые как раз так все и понимали. Против течения – это на самом деле против Системы, которая делает бездушными и отчужденными в первую очередь человеческие отношения. У Цветаевой в деталях описано, как работает Система в ее собственной семье, как она отчуждает глухой стеной ее домочадцев в первую очередь от самих себя, а потом – от нее, такой упрямой и неподдающейся.

Но Дон-Кихот, как известно, «двух станов не боец», а – только «гость случайный». Он – вне времен и оппозиций, в схватке и – одновременно – над ней. Ведь впереди и вокруг – так много возможностей! И остается только с горечью играть роль буфера между красными и белыми, правыми и левыми, надеясь соединить их своей мудрой, надбытной, сверхчувственной, бытийной Любовью:

Двух станов не боец, а – если гость случайный –

То гость – как в глотке кость, гость –

как в подметке гвоздь.

Была мне голова дана – по ней стучали

В два молота: одних – корысть и прочих –

злость.

 

Вы с этой головы – к создателеву чуду

Терпение мое, рабочее, прибавь –

Вы с этой головы – что требовали? – Блуда!

Дивяся на ответ упорный: обезглавь.

 

Вы с этой головы, уравненной – как гряды

Гор, вписанной в вершин божественный

чертеж,

Вы с этой головы – что требовали? – Ряда.

Дивяся на ответ (безмолвный): обезножь!

 

Вы с этой головы, настроенной – как лира:

На самый высший лад: лирический…

– Нет, стой!

Два строя: Домострой – и Днепрострой –

на выбор!

Дивяся на ответ безумный: – Лиры – строй.

 

И с этой головы, с лба – серого гранита,

Вы требовали: нас – люби! тех – ненавидь!

Не все ли ей равно – с какого боку битой,

С какого профиля души – глушимой быть?

 

Бывают времена, когда голов – не надо.

Но слово низводить до свеклы кормовой –

Честнее с головой Орфеевой – менады!

Иродиада с Иоанна головой!

 

– Ты царь: живи один… (Но у царей – наложниц

Минута.) Бог – один. Тот – в пустоте небес.

Двух станов не боец: судья – истец – заложник –

Двух – противубоец! Дух – противубоец.

 

                                (М. Цветаева «Двух станов не боец…»)

 

Когда же Марина Цветаева оказалась заложницей сталинского режима – у нее были репрессированы сестра, дочь, муж, а жизнь и судьба 15-летнего сына стали предметом шантажа склонявшего ее к сотрудничеству НКВД – та самая ролевая, хрупкая Волевая сенсорика в уязвимой Третьей функции (блок Суперид, Персоны) – не выдержала и случился тяжелейший срыв. (Чрезмерное давление на Третью Функцию, так же как и на Четвертую (Отношения с близкими), может приводить к неврозам и другим нервно-психическим заболеваниям.

А что касается творческой реализации – то это в Стране Советов для нее было совершенно невозможным. Иной же формы реализации, чем реализация в свободном творчестве и любви – для тех, кому это НУЖНО – она не знала.

Прежде чем уйти из жизни, Цветаева написала в предсмертной записке сыну:

«Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але — если увидишь — что любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик».

Да, Дон-Кихот, у которого отобрали самое дорогое – его близких, заставив его молчать (а запугать, заставить Дона молчать невозможно, как утверждают соционики), да к тому же еще пытались заставить работать на НКВД, то есть предавать товарищей – действительно во всех смыслах ТУПИК. Этого она вынести не смогла. Да и ситуация для единственного сына была СЛИШКОМ УГРОЖАЮЩЕЙ. И в Цветаевой включилась теневая 8 функция: «ДЕЛОВАЯ ЛОГИКА».

Но как все-таки доверчив Дон Кихот в области человеческих отношений, даже когда понимает умом АБСОЛЮТНО ВСЕ… Цветаевой казалось, что люди так порядочны, что возьмут ее сына к себе в семью. С этой просьбой она обратилась к тогдашнему секретарю Союза Писателей Н. Асееву: «Дорогой Николай Николаевич! Дорогие сестры Синяковы! Умоляю вас взять Мура к себе в Чистополь — просто взять его в сыновья — и чтобы он учился. Я для него больше ничего не могу и только его гублю. У меня в сумке 450 р. и если постараться распродать все мои вещи. В сундучке несколько рукописных книжек стихов и пачка с оттисками прозы. Поручаю их Вам. Берегите моего дорогого Мура, он очень хрупкого здоровья. Любите как сына — заслуживает. А меня — простите. Не вынесла. МЦ. Не оставляйте его никогда. Была бы безумно счастлива, если бы жил у вас. Уедете — увезите с собой. Не бросайте!»

Записка «эвакуированным»:

«Дорогие товарищи! Не оставьте Мура. Умоляю того из вас, кто сможет, отвезти его в Чистополь к Н. Н. Асееву. Пароходы — страшные, умоляю не отправлять его одного. Помогите ему с багажом — сложить и довезти. В Чистополе надеюсь на распродажу моих вещей. Я хочу, чтобы Мур жил и учился. Со мной он пропадет. Адр. Асеева на конверте. Не похороните живой! Хорошенько проверьте».

Но общественность во главе с Асеевым – цветаевского призыва не расслышала…

Вернемся теперь к гимназическим годам М. Цветаевой.

Какой она виделась в ту пору своим подругам по гимназии?

Вот что пишет ее близкая подруга Валентина Генерозова (в замужестве Перегудова):

«я не могла не замечать сидящую на одной из парт девочку, всегда склонившуюся над книгой или что-то пишущую. Очки, которые она никогда не снимала (она была очень близорука), довольно угрюмое лицо, постоянная углубленность в себя, медленная походка, сутулящаяся фигура делали ее более взрослой, чем она была на самом деле. Марина ни с кем особенно не общалась и, казалось, ни на кого из девочек не обращала внимания».

Вот и знаменитая сутулость Дона – интеллектуала, да к тому же еще и в очках, который постоянно занят чем-то своим в то время, когда другие осваивают программный материал уроков. И не мудрено – Дон уже давно понял суть объясняемого материала, а рутина ему неинтересна.

Из этого возникали то и дело вспыхивающие конфликты с учителями и начальством гимназии, из-за чего гимназистка Цветаева была вынуждена сменить несколько гимназий и в результате – вообще не окончила гимназического курса.

Вот как описывает эту невписанность в стандарты образования и отношений – другая гимназическая подруга Цветаевой – Софья Юркевич (в замужестве Липеровская) – причем, тут проглядывает и типичная манера соционических Дон Кихотов внезапно появляться и исчезать:

«Но, пожалуй, самым характерным для нее были движения, походка — легкая, неслышная. Она как-то внезапно, вдруг появится перед вами, скажет несколько слов и снова исчезнет. И гимназию Цветаева посещала с перерывами: походит несколько дней, и опять ее нет. А потом смотришь, вот она снова сидит на самой последней парте (7-й ряд) и, склонив голову, читает книгу. Она неизменно читала или что-то писала на уроках, явно безразличная к тому, что происходит в классе; только изредка вдруг приподнимет голову, заслышав что-то стоящее внимания, иногда сделает какое-нибудь замечание и снова погрузится в чтение.

В то время в нашей передовой гимназии была сделана попытка исключить отметки среди года. За ответ преподаватели ставили зашифрованный значок в свой журнал, а табель с отметками мы получали только в конце учебного года. Все как будто шло хорошо. Но как быть с такой непокорной ученицей, как Цветаева? Некоторые предметы, как, например, по естествознанию, ей были неинтересны, она просто не хотела ими заниматься, а длительные отсутствия вызывали у педагогов тревожные замечания: «Она должна подчиниться общим правилам!». «Так нельзя посещать гимназию». Об этом поговорят, а в общем все оставалось по-старому.

Вот уроки русской литературы. Казалось бы, сам предмет должен быть близок Цветаевой, но преподает Ю.А. Веселовский без особого подъема, несколько рутинно, и Цветаева по-прежнему читает что-то свое и не слышит, о чем не спеша, ровным голосом рассказывает Юрий Алексеевич.

Однажды Ю.А. Веселовский принес в класс статью Писарева о Пушкине, и одна из учениц читала вслух «издевательскую» критику на письмо Татьяны. То и дело раздавались взрывы смеха. Большое оживление в классе заставило Цветаеву приподнять голову и прислушаться. Некоторое время она слушала молча, без тени улыбки в раскрывшихся глазах было удивление. «Что это?» — наконец спросила она. «Это Писарев, Писарев», — с разных сторон зашептали ее ближайшие соседки. «Боже мой!» — Цветаева возмущенно и пренебрежительно пожала плечами и снова погрузилась в чтение. (Этот презрительный жест произвел на меня впечатление. Я тогда много читала Писарева, и возникшие в уме сомнения улеглись еще не совсем).

Урок истории… В классе легкий гул. Е.И. Вишняков рассказывает как будто и умно, и с революционным душком и иногда прочитает умело подобранный отрывок, а все же слушают его плохо и не обращают внимания на раздающиеся время от времени призывы к тишине. Вот он вызывает Цветаеву. А надо сказать, что преподаватели вызывали ее очень редко, как будто решили — лучше ее не тревожить. Цветаева рассказывает о французской революции. Вишняков внимательно смотрит на нее и не прерывает до конца ни единым вопросом. А рассказывает Цветаева долго, и, конечно, не по учебнику, а по таким источникам, которые мы тогда еще не держали в руках. Мы слышим о Мирабо, о жирондистах, Марате. Речь ее льется свободно, красиво, она воодушевлена. Не могу сказать, что рассказ ее захватил меня своим содержанием, в то время оно было мне не по плечу, да и интересы мои клонились в другую сторону, но мне стало ясно, насколько эта девочка стоит выше всех в классе по своему интеллектуальному развитию. И преподаватель понял, что этот «ответ» не укладывается в рамки обычного, что нелепо прервать его, и так и закончился он только со звонком, возвестившим об окончании урока.

Вишняков был удивлен, с уважением посматривал на «свою ученицу» и, сколько помнится, благодарил.

Уроки французского и немецкого языка в частных гимназиях велись на высоком уровне, с разбором фольклора и старых классиков. Иностранные языки Цветаева знала прекрасно, но и здесь она не удостаивала «учить уроки» и никогда не знала «что задано». Это ходячий в школах вопрос нельзя было услышать из уст Цветаевой. Зато она отвечала с места, подавала реплики, порой веселые, остроумные».

Вернемся опять к воспоминаниям Вали Генерозовой-Перегудовой:

«В нашем саду при гимназии стояла деревянная гора для катанья зимой на санках. На перилах ее верхушки я любила сидеть, когда там никого не было, отдыхая от вечного шума и гама, царивших в кругу девочек. Марина, гуляя по саду, заинтересовалась (как она мне потом говорила) этой фигурой, с «глубокомысленным» видом высиживавшей положенное для прогулки время на верхушке горы. Девочки подшучивали надо мной, считая, что я «позирую», «бью на оригинальность». Возможно, что доля правды в этом и была, — за кем из нас в том возрасте подобных грехов не водилось! Я видела, как Марина иногда останавливалась у горы как бы в раздумье: подняться или нет? Но на гору она не поднялась, а как-то вечером подошла к моей парте и положила передо мной записку.

Очень хорошо помню начало этой записки, написанной характерным почерком Марины, установившимся с детских лет: «Это будет последний и решительный бой, — хотите Вы моей дружбы?» Решительным боем оканчивались предшествующие ему внутренние бои — колебания Марины из-за боязни быть навязчивой (так говорила мне она)

<…>

Многие не любили Марину за ее кажущееся самомнение и отчужденность от других пансионерок; они применяли к ней детское выражение «задирает нос». Среди девочек она держала себя обычно деланно развязно, порой резкой и грубоватой, и никто не мог подозревать, что под этой маской скрывается застенчивый человек с мягким характером и нежной, чуткой душой. Помню, как во время наших разговоров она доверчиво прижималась ко мне, как бы ища защиты от чего-то нависающего над ней, и ощущение ее теплой ласки сохранилось у меня и по сей день. <…> По рассказам Марины, она научилась читать, а главное — по-настоящему писать с 4-летнего возраста. Я перечитала все толстые клеенчатые тетради (ее детские дневники), которые Марина постепенно перетаскала мне после воскресных пребываний дома. Меня поражало, когда я читала ее детские записи, как мог маленький ребенок так осмысленно, почти по-взрослому, описывать свою жизнь, то есть свои радости, горести, игры и шалости, обиды, наказания и прочие детские переживания. В основном же, как и дневниках (уже более старшего возраста), так и в своих письмах, Марина скупо описывала какие-нибудь события из своей жизни, а больше в них было размышлений и рассуждений на самые разнообразные темы. <…>

По словам их общей подруги Софьи Липеровской, Цветаева вывела образ Вали в несохранившейся повести: «Еще в гимназии Марина начала писать повесть. Главные героини — светлая трепетная Валя и гордая, замкнутая, умная, с холодным сердцем Маргарита Ватсон. Повесть осталась неоконченной. Марина к ней потом не возвращалась, это была проба пера».

Липеровская отмечает: «Цветаева оставалась в гимназии фон Дервиз недолго. Ее дерзости учителям и всем начальствующим лицам не могли не встретить сопротивления. Ее вызывали к директору, пытались уговорить, примирить, заставить подчиниться установленным порядкам. Но это было невозможно. Марина ни в чем не знала меры, всегда шла напролом, не считалась ни с какими обстоятельствами.

Из кабинета директора был слышен громкий голос Марины: «Горбатого могила исправит! Не пытайтесь меня уговорить. Не боюсь ваших предупреждений и никаких угроз. Вы хотите меня исключить — исключайте. Пойду в другую гимназию — ничего не потеряю. Уже привыкла кочевать. Это даже интересно. Новые лица…».

И действительно – невозможно подчинить общепринятым правилам Дон-Кихота, если он чувствует свою правоту.

Подытожим все сказанное характеристикой соционического Дон-Кихота от В. Стратиевской – и убедимся, что это просто портрет Цветаевой:

«Дон-Кихот — это всегда дерзкая фантазия в сочетании с неутомимым и пытливым умом. Смело разрушая все отжившие и нежизнеспособные системы, он раздвигает перед современниками горизонты будущего, считая своим долгом уже сегодня размышлять о проблемах, которые возникнут перед человечеством завтра… Правила поведения в обществе, равно как и любое другое правило для Дон-Кихота вовсе не является неоспоримой истиной… Дон-Кихот наделен свойством мысленно отрываться от реальности, поскольку фантазия и вдохновение могут овладеть им в любое время и в любом месте… Многие представители этого типа наделены великолепной памятью на цифры и исторические даты. В любую минуту с поразительной точностью могут они процитировать отрывок из какого-нибудь литературного произведения или научного труда, могут совершенно свободно воспроизвести по памяти любые энциклопедические данные («Ходячая энциклопедия»)… Дон-Кихот наделен свойством мысленно отрываться от реальности, поскольку фантазия и вдохновение могут овладеть им в любое время и в любом месте. Этим же объясняется и его рассеянность, из-за которой он не только может забыть, где находится та или иная вещь, но и где находится он сам. Дон-Кихот может не услышать, что к нему кто-то обращается, не увидеть, что рядом с ним вообще кто-то находится. Он может улыбаться собственным мыслям, разговаривать или спорить с самим собой. Может забыть поздороваться, потому что в данный момент он вообще не думает о приличиях. (Правила поведения в обществе, равно как и любое другое правило для Дон-Кихота вовсе не является неоспоримой истиной).

Способен на экстравагантную выходку. Причем экстравагантность для него является не только способом самовыражения, но и возможностью привлечь внимание к своим идеям и теориям.

Его привлекают и интересуют все, кто способен подавать оригинальные идеи, кто умеет видеть необычное в обыкновенном и находить скрытые возможности там, где, казалось бы, ничего уже невозможно изобрести. Все, кто этого не умеют, в его понимании немногого стоят.

Может довольно точно высказываться о характере, способностях и возможностях окружающих его людей (к сожалению, далеко не всегда в деликатной форме). Способен очень точно оценить интеллектуальный потенциал собеседника.

Умеет и любит развивать свои способности. Причем к этому процессу относится очень серьезно. Любая помеха в этом деле воспринимается им как ущемление его собственных прав.

Не любит признаваться в собственных ошибках, поэтому всегда находит объяснения своим неудачам — чаще всего «списывает» их на других. Объясняется это тем, что Дон-Кихот в первую очередь сам себе не прощает собственных просчетов, и потому старается обелить себя в глазах окружающих, чтобы не усугублять собственных страданий их упреками.

Склонен к саморекламе (особенно в молодости) и переоценке собственных возможностей. Но в кругу близких друзей может посетовать на невезение и собственную неудачливость.

В ситуации психологического дискомфорта, особенно в детском и юношеском возрасте, Дон-Кихот уходит от реальной действительности в область полностью вымышленных фантазий, где и пытается творчески реализовать себя: сочиняет фантастические истории про себя и своих друзей, рисует одному ему понятные картины, пишет стихи. Словом, придумывает себе другую жизнь, которая находится как бы по другую сторону реальности. В этой другой жизни у него все складывается самым удачным образом. Более того, она иногда является его главной по сути жизнью. События и персонажи его выдуманной жизни иногда запоминаются ему ярче, чем реальные события. Об этой своей, потусторонней жизни предпочитает никому не рассказывать, разве только самым близким и понимающим его людям — это его глубокая, тщательно оберегаемая тайна.

Для Дон-Кихота очень характерно н неотъемлемо ощущение внутренней свободы и независимости. Поэтому его вторая, «нереальная» жизнь включается как дополнительное жизненное пространство в тех условиях, когда реальность становится невыносимой.

Дон-Кихота нельзя заставить думать «как все», невозможно задвинуть его в рамки условностей, придуманных неизвестно кем, невозможно запретить ему свободно высказываться.

Удобен он окружающим или нет, — он такой, какой он есть. Все остальное — проблема тех, кто с ним психологически несовместим».

Что же хотела донести до людей Марина Цветаева еще с гимназических лет?

Ее самой заветной радостью было – обнаруживать и открывать в них НОВЫЕ ВОЗМОЖНОСТИ, ведущие к новой, более радостной, насыщенной, одухотворенно-возвышенной жизни:

«Марина Цветаева поступила в четвертый класс, хотя по годам была ровесницей шестиклассниц. Очень способная к гуманитарным наукам, все схватывала на лету, но не хотела приложить усилий, чтобы овладеть навыками точных наук. Оставаться долго в одной гимназии ей казалось скучным, и она вела себя так, что педагоги старались от нее избавиться, спешили перевести в другое учебное заведение.

К тому, кто чем-нибудь интересовал Марину, она подходила прямо, с неожиданными вопросами и необоснованными утверждениями, которые провоцировали реплику, протест… Начинался горячий спор — этого она и добивалась и тогда закрепляла вражду или дружбу беседами, записками, обращениями. Одноклассницами своими интересовалась мало — привлекали старшие.

Спокойствие гимназисток было нарушено — они почувствовали себя вовлеченными в бурю новых ощущений, переживаний. Марина сближалась то с одной, то с другой; каждая открывалась ей какой-то своей стороной, проявляла те качества, в которых в ней раньше не замечали.

В КАЖДОМ ЧЕЛОВЕКЕ СТАРАЛАСЬ ПРОБУДИТЬ К ЖИЗНИ СКРЫТЫЕ В НЕМ СОКРОВИЩА — СТРЕМЛЕНИЯ, УВЛЕЧЕНИЯ, МЕЧТЫ… (выделено мной – НГ). Сама «мятежница с вихрем в крови», она звала к мятежу, к бурному выражению чувств, к подъему всех душевных сил. «Все, в чем был этот тайный жар, я любила…» И не любила бесстрастных, холодных, будничных людей».

Бурный подъем чувств и всех вообще душевных сил окружающих, попадающий у Дон Кихота на Шестую референтную принимающую функцию Блока Суперид – и был тем Огнем, который был призван поддерживать ее высокое духовно-поэтическое и духовно-интеллектуальное горение.

Высокие и яркие чувства – в обмен на раскрытие Дара высокой жизни – вот чего так жаждала и почти никогда не получала от окружающих М. Цветаева. К тому же она очень нуждалась в терпеливой, нежной, сенсорной заботе, которую недополучила в детстве от своей одухотворенной, но несколько чопорной, строгой матери.

 

Что другим не нужно – несите мне:

Все должно сгореть на моем огне!

Я и жизнь маню, я и смерть маню

В легкий дар моему огню.

Пламень любит легкие вещества:

Прошлогодний хворост – венки – слова…

Пламень пышет с подобной пищи!

Вы ж восстанете – пепла чище!

Птица-Феникс я, только в огне пою!

Поддержите высокую жизнь мою!

Высоко горю и горю до тла,

И да будет вам ночь светла.

 

Ледяной костер, огневой фонтан!

Высоко несу свой высокий стан,

Высоко несу свой высокий сан –

Собеседницы и Наследницы!

 

(М. Цветаева «Что другим не нужно – несите мне»)

 

Напомним еще раз слова из воспоминаний Марка Слонима: «Истинного вождя она отождествляла с Дон Кихотом («Конь — хром, Меч — ржав, Плащ — стар, Стан — прям»).

Цветаева стремилась максимально отождествиться с этой своей внутренней сутью, стать тождественной самой себе, выполнить свое архетипическое предназначение, довести доверенное ей Свыше Дело служения людям – до победного конца.

Сопоставим еще раз версии ЭИЭ (Гамлет) и ИЛЭ (Дон-Кихот) в приложении к глубинной личности М. Цветаевой, ее духу, тому внутреннему стержню, который ею двигал.

И Гамлет, и Дон-Кихот являются Программаторами, то есть носителями духа своих квадр, главных квадральных ценностей. Дон-Кихот – программатор Первой квадры «Альфа», а Гамлет – Второй квадры «Бета».

Позволю себе для наглядности спрямить, упростить разницу между этими двумя ТИМами.

ЭИЭ (Гамлет)

Сочетание в блоке Эго (1 и 2 функции) Этики эмоций и Интуиции времени – при ограничительной 7-ой функции Этика Отношений и фоновой 8-ой Интуиций возможностей – дает мир драматически-эмоциональной личности, отслеживающей нормы человеческой этики, отношений и задающей тут эталоны, вырабатывающей наиболее приемлемые образцы. Это уровень душевности, социальности, идеологии в чистом виде.

Можно сказать, что Гамлет – это поэт бурных страстей и эмоций, поэт, охваченный стихией – порой театральный, мелодраматичный.

И как будто бы Цветаева дает все основания для такой интерпретации. Но на самом деле – это лишь поверхностные раскаты волн в таком глубоководном море, как М. Цветаева. Стоит вглядеться глубже – и понимаешь, что Цветаева была Певцом и выразителем не столько душевных чувств и отношений, сколько ДУХОВНОСТИ, органично соединенной с кристально-чистым Словом, Логосом, то есть ПОЭЗИИ В ЧИСТОМ ВИДЕ – В ЕЕ ИЗНАЧАЛЬНОМ, ЦЕЛЬНОМ, ДУХОВНОМ ИЗМЕРЕНИИ.

«Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово Было Бог». (Евангелие от Иоанна)

Это слово, еще не лишившееся своей цельности, не расколовшееся на духовное, душевное  и материальное.

Раскол на дух, душу, материю – Цветаева видит в окружающей ее действительности. Но душа ее – живет не этим. Она – Психея, Голая Душа – и пребывает в Эмпиреях, не позволяя себе спуститься с Небес на Землю и отождествиться с Евой – носительницей страстей, чисто земной, так называемой гамлетовской любви с ее кипением страстей.

Цветаева неоднократно писала и говорила всем своим самым дорогим людям, что в ней ничего нет от Евы, а от Психеи – все.

Голая Душа, Психея – это совершено другой образ, другие мотивы, другой способ взаимодействия с реальностью, другая личность, другой тип информационного метаболизма. И ТИМ этот называется Интуитивно-логический экстраверт (Дон-Кихот).

Сильная подсознательная функция витального блока Ид (7-ая) работает у Дон-Кихота на ограничение поступающей информации по Интуиции времени, то есть выбор положительных феноменов, выработка для других – эталонов, образцов.

В случае яркой, высокоразвитой личности – это выработка эталона глубинной духовности, духовного ядра личности, которая передает у Дон-Кихота эстафету его сильной подсознательной фоновой 8-й функции – Деловой логике, которая без лишних слов, на деле – реализует поиск скрытых возможностей людей и объектов (Интуиция возможностей в Первой функции), оформляя искомое – в первозданное, кристально ясное Слово как Логос – (Структурная Логика – во второй функции). Это и есть эталонный, первозданный мир Психеи – образец для подражания подлинно-духовного, а не просто душевного человека с его расколом на дух, душу, тело. «Если мне, через свою живую душу, удастся провести вас в Душу, через себя — во Всё, я буду счастлива. Ведь Всё — это мой дом, я сама туда иду, ведь я для себя — полустанок, я сама из себя рвусь!» – написала Цветаева в письме к А. Бахраку (6, 574).

Цветаевед Ирма Кудрова – автор удивительно-тонкой по глубине проникновения биографической книги о М. Цветаевой «Путь комет» пишет в статье «Поговорим о странностях любви: М. Цветаева»: «Если бы Цветаева просто была влюбчива! Но ее страстью было проживать живую жизнь через слово; она всегда именно с пером в руках вслушивалась, вчувствовалась, размышляла. И потому то, что у людей других профессий остается обычно на периферии памяти и сознания, то, что, как правило, скрыто от ближних и дальних (а нередко даже и от себя), — у Марины Цветаевой почти всякий раз выведено за ушко да на солнышко. То есть чернилами на чистый лист бумаги — из присущего ей пристального внимания к подробностям своей душевной жизни, постоянно ускользающим в небытие. И как результат, в наследии Цветаевой нам оставлено множество сокровенных свидетельств; чуть не каждая вспышка чувств, каждый сердечный перебой зафиксированы, высвечены и стократно укрупнены сильнейшим прожектором — в стихах и прозе. На радость всем, кто заинтересуется…  Жизнь, какой ее создал человек, «мир мер», не знающий цены духовным и душевным «невесомостям», всегда будут враждебны чаяниям и устремлениям чистой души. И только в «заочности» может уцелеть высокая любовь, укорененная в мире «существенностей». Да, такая любовь подобна журавлю в небе, она лишь для тех, кого Цветаева назвала «небожителями любви». Людское же большинство — «простолюдины любви» — выбирают синицу в руках.

Ибо надо ведь — хоть кому-нибудь

Дома в счастье, и счастья! – в дом!

Завершу этот своеобразный реестр цветаевских высказываний о любви последней цитатой. Это дневниковая запись; не готовые выводы, а процесс мучительного размышления — и читать текст не слишком просто.

Франция, 1938-й, за три года до гибели. «У стойки кафе, глядя на красующегося бель-омма — хозяина (…) — я внезапно осознала, что я всю жизнь прожила за границей, абсолютно-отъединенная — за границей чужой жизни — зрителем: любопытствующим (не очень!), сочувствующим и уступчивым — и никогда не принятым в чужую жизнь — что я ничего не чувствую, как они, и они — ничего — как я — и, что главнее чувств — у нас были абсолютно-разные двигатели, что то, что для них является двигателем — для меня просто не существует — и наоборот (и какое наоборот!).

Любовь — где для меня всё всегда было на волоске — интонации, волоске поднятой, пpиподнятой недоумением (чужим и моим) брови — Дамокловым мечом этого волоска — и их любовь: целоваться — сразу (как дело делать!) и, одновременно, за 10 дней уславливаться (…) в Р(оссии) было — то же самое и везде и всюду — было и будет, п.ч. это — жизнь, а то (т.е. я) было (есть и будет) — совсем другое. Как его зовут??» (НСТ, 555-556).

Слова, я думаю, нет. Есть имя: Марина Цветаева.

_______________________________________________________________________________
Я начала эту работу, дабы проверить догадку относительно особого содержания цветаевского «люблю». И убедилась: это слово в ее собственном понимании редко означает всем знакомое чувство. В принципе это важно знать прежде всего биографу или литературоведу-интерпретатору: ведь стихи и проза существуют автономно от авторской биографии и авторских свидетельств». (И. Кудрова «Поговорим о странностях любви: Марина Цветаева»).

Споры о личности Цветаевой по сей день не утихают как среди читателей, так и специалистов, и ошибиться тут – легко. Ошибаются – многие, можно даже сказать – большинство. Такие ошибки отметила еще сестра поэта – Анастасия Ивановна Цветаева.

Выход первой книги о жизни и творчестве М. Цветаевой, написанной  одним из первых в нашей стране цветаеведов Анной Саакянц, вызвал у нее огорчение и недоумение, а исследования И. Кудровой (еще не написавшей в ту пору своих основных цветаеведческих работ) – наоборот, живой интерес: ««Отзыв мой о книге таков: очень неровная. То вполне хорошие страницы, умение вникнуть в поэта и особенности ее творчества, то — непонимание личности Марины, неверный о ней тон. Поэтому и вся книга — трудночитаемая: ходишь, как по холмам.

Первое, что отвергаю в этой книге, — это ее тон. Он развязен. Этого моя сестра не заслужила. Это ошибочный тон. А ведь тон делает музыку. Да, музыка — не та!

Сначала я хотела писать автору. Но чем больше я углублялась в страницы, тем более увядал этот замысел, — ответ далеко превосходил рамки частного письма, становясь долгом моим перед массой читателей, узнавших о юности Марины, что она была «взбалмошная 18-летняя девчонка» (стр. 32) или что ее чувства были «мелодраматичны» (стр. 110). Возникает вопрос, где тот высокий уровень автора, с которого она дает себе право ронять на якобы нижестоящую героиню эти иронические «мело»? Нестерпимая развязность и, мало сказать, смелость так отзываться вызывает удивление — почему именно Марину Ивановну Цветаеву выбрал автор для своей книги? Все это являет следующий изъян — изъян любви автора к героине, — чему уже при всем желании невозможно помочь.

Но вот я получаю отзыв от родственника Н. Гумилева — от Сергея Гумилева. Он пишет мне о недостатках книги А. Саакянц, поясняя их тем, что автор ее — не поэт и потому не понимает поэта. Так вот в чем, может быть, дело!»

В этой пространной рецензии Анастасия Ивановна цитирует отзыв на книгу А. Саакянц литературоведа Л.Козловой, с которой совершенно согласна:

«Под пером критика в нашем воображении вместо светящего и волнующего образы Марины Цветаевой — взбалмошная женщина, которая нуждается в снисхождении и контроле, каковую функцию и взяла на себя А. Саакянц. На странице 14 тоскливые юношеские искания Марины она именует «сумбуром в собственной душе». На странице 47 читаем о «юношеском эгоцентризме» Цветаевой и «самолюбовании», на странице 232 — о том, что она «пытается обмануть саму себя», — и не раз встречается упоминание об ее «инфантилизме», «инфантильности». Так критик, не любя и не понимая Марину Цветаеву, приземляет ее. Но, впрочем, А. Саакянц в конце концов ей все прощает — как-никак великий поэт. Однако нередки и порицания типа: «Некоторые стихи поздней осени шестнадцатого повторяют предыдущие, и не лучшим образом; в них утеряна какая-то мера, варьируется тема запретной любви, греха» (стр. 114). Как будто Цветаева не прокричала на весь мир о своей «безмерности в мире мер»! Как будто ее образ можно представить без бунтарства и бравады!

В своей статье-ответе критикам «Поэт о критике» Марина Цветаева утверждала, что «не может быть хорошим критиком поэт, который пишет плохие стихи и печатает их». Это — как минимум. А что же говорить о тех, которые берутся судить о поэте, хотя сами стихов не пишут вообще и совершенно лишены поэтического восприятия? И почему забыто такое очевидно верное положение В. Шкловского, что о поэтическом следует высказываться только поэтически? И все цветаевские установки о том, кто может быть ее критиком? В числе других она предъявляет ему такие требования — зная свою сложность: «Чтите и любите мое, как свое, тогда вы мне судьи».

«Проникаясь—проникаю» — так характеризовала Марина Цветаева свой собственный критический метод. А как выглядят у А. Саакяац попытки «проникнуться» и понять?

Сложность и причудливость поэтических образов-аналогий в стихах Цветаевой, весь ее сновиденный духовный мир критик резко отграничивает от реальных жизненных событий Марины Ивановны. Оттого так часто и упоминается в книге об ее «игре», «театре», «позе», воображаемых ситуациях, фигурирующих в ее стихах. Так критику легче: можно позволить себе ни во что не вникать в не «проникаться», а все списать на то, что у Марины Цветаевой в жизни было одно, а в поэзии — совсем другое, сплошная выдумка.

Вот тогда-то вместо органичной, как воздух, предельно искренней и откровенной в своем поэтическом самораскрытии (хоть и прикрывающейся при этом) Цветаевой — под пером А. Саакянц возникает абсолютно психологически недостоверный образ — манерный, изломанный и никому (в том числе автору) не понятный.

Не умея проникнуться психологией поэта, А. Саакянц, тем не менее, берется за разбор практически всех стихов Марины Цветаевой. Отсюда — поверхностность и нередко полная несостоятельность этого анализа. Так, на странице 112 мы встречаемся с трактовкой критиком Цветаевой — по ее стихотворению «Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес» — как заурядной женщины-собственницы. Похоже, что А. Саакянц нимало не смутило то, что Марина Цветаева не раз во всеуслышание заявляла, что признает только две собственности: детей и свои тетради. А сколько разговоров о «великой низости любви», о Марине-Еве (стр. 228) — вопреки тому, что Цветаева всегда отождествляла себя с Психеей и отвергала земную Еву как полностью чуждую и не соответствующую ей своей бездуховностью; та Цветаева, про которую один друг ее в эмиграции скажет: «Одна голая душа — это даже страшно!»

А. Саакяиц не пытается поднять читателя до высот Цветаевой, а, напротив, старается объяснить ее, адаптируя к среднему уровню. Постоянное удивление вкусам и пристрастиям Марины Цветаевой, непонимание их — просто убивает.

Зато — приятным контрастом — конец книги радует извлечениями из массы отзывов о Цветаевой писателей и поэтов, наших современников. И хочется присоединиться к возвышенным словам О. Вациетсва: «Цветаева — звезда первой величины. Кощунство кощунств — относиться к звезде как к источнику света, энергии или источнику полезных ископаемых. Звезды — это всколыхающая духовный мир человека тревога, импульс и очищение раздумий о бесконечности, которая нам непостижима…»

Марина Цветаева писала о своей матери: «Жила Музыкой, т.е. Душой… К своим детям была строга, как я к своим, в лицо ругала, втайне гордилась, воспитывала нелепо… требовала гениальности…Любовь к бедности…, внешняя скромность: в одежде, в привычках – носила по 10 лет одно и то же платье, всегда ходила пешком… (Но были и странности: одевала нас с Асей, например, как нищих – в какие-то серпянки – 3 коп. аршин – и безобразно! Так же причесывала!)

– «Мама, что такое – Социализм?» (Ася, 11 лет, в1905 г., в Ялте.)

– «Когда дворник придет у тебя играть ногами на рояле – тогда это Социализм!».

– А что такое романтизм?

«Когда вам будут говорить: «Это — романтизм», вы спросите: «Что такое романтизм?» — и увидите, что никто не знает; что люди берут в рот (и даже дерутся им! и даже плюются! и запускают вам в лоб!) — слово, смысла которого они не знают.

Когда же окончательно убедитесь, что не знают, сами отвечайте бессмертным словом Жуковского:

— «Романтизм — это душа». (Марина Цветаева – «Детям»)

Романтизм – это Душа. То есть Музыка. Она же – Слово. Духовное ядро личности.

    А все противоречия – от раздвоенности человека, раздрая в нем между внешним и внутренним, наличием лица и маски (подлинного, глубинного Я и социальных масок).  За подлинность – необходимо бороться, ИСКАТЬ ЕЕ В СЕБЕ, А НЕ СНАРУЖИ, в чем и состоит высшее предназначение Человека как Искателя. Искать первозданного Адама, который еще не стал источником и жертвой грехопадения, согрешив с Евой и отвергнув – Психею, обрекая ее тем самым – на скитания в мире чуждых ей, но обманчиво-заманчивых мелодраматических страстей.

Марина Цветаева – была неутомимым противником позы, театральности, мелодраматических страстей – вопреки распространенным представлениям людей, судящих о Море – по поверхностным волнам, а о Человеке – по его наружным страстям.

Но тесна вдвоём
Даже радость утр.
Оттолкнувшись лбом
И подавшись внутрь,

(Ибо странник — Дух,
И идёт один),
До начальных глин
Потупляя слух —

Над источником,
Слушай-слушай, Адам,
Что́ проточные
Жилы рек — берегам:

— Ты и путь и цель,
Ты и след и дом.
Никаких земель
Не открыть вдвоём.

В горний лагерь лбов
Ты и мост и взрыв.
(Самовластен — Бог
И меж всех ревнив).

Над источником
Слушай-слушай, Адам,
Что́ проточные
Жилы рек — берегам:

— Берегись слуги,
Дабы в отчий дом
В гордый час трубы
Не предстать рабом.

Берегись жёны,
Дабы, сбросив прах,
В голый час трубы
Не предстать в перстнях.

Над источником
Слушай-слушай, Адам,
Что́ проточные
Жилы рек — берегам:

— Берегись! Не строй
На родстве высот.
(Ибо крепче — той
В нашем сердце — тот).

Говорю, не льстись
На орла, — скорбит
Об упавшем ввысь
По сей день — Давид!

Над источником
Слушай-слушай, Адам,
Что́ проточные
Жилы рек — берегам:

— Берегись могил:
Голодней блудниц!
Мёртвый был и сгнил:
Берегись гробниц!

От вчерашних правд
В доме — смрад и хлам.
Даже самый прах
Подари ветрам!

Над источником
Слушай-слушай, Адам,
Что́ проточные
Жилы рек — берегам:

— Берегись…

(М. Цветаева «Но тесна вдвоем…»)

 

Прекрасная работа – ограничительной Интуиции времени (7-я функция) и реализуемой без лишних слов на деле фоновой деловой логики (8-я функция)  – на благо неограниченным возможностям одухотворенно-цельного, первозданного человечества! Недаром Первая квадра символизирует Высокое Детство – в высшем своем проявлении ознаменованное евангельским Словом от Иоанна, который был столь близок к Иисусу, что возлежал на Тайной Вечере у него на груди, как любимый Божественный Ребенок: «Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете, как дети, не войдете в Царство Небесное (Евг. от Мф — 18:3)».

Позволю себе предположить, что Божественный Ребенок (вспомним цветаевские строки из стихотворения «Ты запрокидываешь голову…», обращенные к О. Мандельштаму: «В тебе божественного мальчика – Десятилетнего – я чту») – это не архетипический аналог Диониса – с его буйством стихийных страстей и не Апполон с его аскетичной сорзмерностью, не Стихия и Форма, а – глубинное духовное Ядро личности, его Самость, то, что «снимает» все подобные оппозиции и кажущиеся, внесенные социумом и собственной недобросовестностью противоречия.

Конечно же, это не означает, что Цветаева в жизни полной мере обладала всей этой духовностью – как живой человек, она совершила множество ошибок, но при этом – не скрыла от нас ни одной, бесстрашно обнажив и добросовестно зафиксировав в своей поэтической и эпистолярно-прозаической экзистенциальной исповеди. Но в своей высочайшей по силы и глубине Поэзии с ее кастальским духом – этот эталон Эвереста Духа – она, безусловно, установила.

А что касается слабой этики отношений, то…. так ли уж она слаба у высокоразвитой личности типа ИЛЭ (Дон Кихот ) (я имею ввиду предельную архетипическую самоактуализацию)?… Вопрос непростой и требует отдельного большого разговора. Пока что остановлюсь на постулате: этика отношений в современном мире – это отношения людей, которые обмениваются между собой чисто душевными эмоциями и знаками привязанности материально- психологического и душевно-психологического плана, исключив из него «четвертое измерение» – то есть глубинное Детство как состояние Души, которое и есть – подлинная наше Отечество, подлинная Духовность, в отличие от простой душевности мелодраматического порядка, в которую уклоняется взрослеющий по стандартам уклонившегося еще со времен мифологического грехопадения – так называемый «ветхий Адам», изменив своей первозданной детскости и бесконечно усложнив человеческие отношения лицемерием, самомнением, интригами, глупой, ненужной светскостью и прочими нечестными, недобрыми, а порой – и жестокими играми. В этих играх нет главного – искренности и органичности, которые неизбежно сопутствует раздраю между тем, что человек думает, чувствует и – говорит, показывает наружу. А раздрай – падший, расколовшийся человек – вынужден прикрывать, как нечистоту, фиговым листом, как мы видим в случае застигнутого Богом Адама, который не захотел назвать вещи своими именами и осознать происшедшее, выпустив из рук райский плод божественной  цельности, детскости, легкости и чистоты Души, дабы потом добывать для себя пищу потом и кровью из того, что вытеснил за обочину сознания.

При этом – некоторые не захотевшие или не сумевшие прогнуться под стандарты принятой в обществе этики отношений, основанной на нормах, по сути, лицемерной, уводящей от собственной внутренней сути морали, порой становятся психологическими аутизмами (иногда их еще называют Детьми Кристаллами), неосознанно сопротивляясь общению с менее целостными, то есть уже утратившими Высокое Детство людьми и – не имея адекватных средств противостоять их натиску, прячутся в своеобразную раковину из рационализаций, типа: «Я вас не вижу и не слышу, так же как и вы – меня». Поэтому помочь аутичному человеку – может только более целостный человек, чем люди, входящие в его ближайшее окружение. Помочь – не влиться в социум с его противоречивыми внешними нормами, а – отождествиться с своей внутренней сутью, отбросив социальные условности, но при этом – не впадая в бессмысленную борьбу с заблудшим, но все-таки достойным Любви и Сострадания человечеством.

Поэтому – слава Благородному Идальго с его неприятием того, на что социум так давно научился закрывать глаза, что – практически и не видит.

Так кто же слеп больше?

М. Цветаева в своем мудром эпатаже заявляла на многочисленные сетования по поводу того, что она не видит людей такими, какие они есть – что такими, какие они есть, она и не хочет их видеть: «Любить – видеть человека таким, каким его задумал Бог и не осуществили родители. Не любить – видеть человека таким, каким его осуществили родители. Разлюбить – видеть вместо него: стол, стул».

Позвольте предположить, что программатором Первой, так называемой альфийской (ее иногда образно называют эльфиской) квадры – был и князь Мышкин из одноименного романа Ф. М. Достоевского.

Сюда же можно отнести и Мальчика со шпагой и других лучших героев современного российского писателя Владислава Крапивина – тоже соционического ИЛЭ (Дон Кихота) – ЭВЛФ (Газали), автора цикла повестей «В глубине Великого Кристалла».

Мы видим, как изменяя божественной детскости души, человечество последовательно проходит Четыре Квадры Развития, или Четыре Стороны Света, или Четыре эпохи Кали в образах ведической мифологии: Сатья-юга, Трета-юга, Двапара-юга, Кали-юга. Наша эпоха – это, согласно Ведам, Кали Юга, после которой наступает Конец Времен, символизирующийся христианским Апокалипсисом, вслед за чем – начинается Новый Цикл, рождаются Новая Земля и Новое Небо и все начинается заново: с Возвращения к Началу Времен, то есть к Первой Квадре и Первочеловеку.

На этом пути нам могут помочь Командоры – так называемые Хранители Высокого Детства:

«— Подожди. Я не о его офицерском звании. Бытовала легенда о Командоре. О человеке, который ходит по свету и собирает неприкаянных детей. И не просто детей, а таких, как Галька, со странностями.

— Койво?

— Да… Именно им чаще других неуютно и одиноко в нашей жизни. Потому что они опередили время… Так говорил Командор. Говорил, что они — дети другой эпохи, когда все станет по-иному. Тогда, в будущем, каждый сможет летать, причем стремительно — на миллионы километров за миг. Люди смогут разговаривать друг с другом на любом расстоянии, и, значит, всегда быть вместе. Не будет одиноких. Никто не сможет лишить другого свободы, потому что человек станет легко разрывать все оковы — и природные, и сделанные руками… И у каждого будет добрый дом во Вселенной, куда можно возвратиться с дороги… Это не мечта, а просто будущее. Ведь все на свете меняется, развивается, появляются и у людей новые способности… Только способность к одиночеству не появится никогда, потому что одиночество и вражда противны человеческой сути… Но до тех времен еще далеко, а мальчики и девочки со странными свойствами своей природы и души нет-нет да и появляются среди людей. Как первые ростки. Их надо сохранить…» (В. Крапивин «Выстрел с монитора» – Цикл «В Глубине Великого Кристалла»).